В ожидании Красной Армии - Страница 5


К оглавлению

5

- Продашь, значит? А сметана у тебя найдется?

Та кивнула, довольная.

Они отошли в сторонку, но баба внезапно отшатнулась от протянутых денег, фыркнула сердито и вернулась в очередь.

- Чего она? - удивленно спросил съемщик трассы. - Пять баксов - хорошая цена.

- Вы ей доллары предложили? - в свою очередь удивился учитель.

- Ну да. Мы всегда в поле доллары берем. Знаете, пару раз ожглись - обмен затеют, или что, а доллар и в поле доллар. Специально мелочью брали, по доллару, по пять.

- В поле может быть, но не здесь. Местные рубли любят, особенно тысячные. А валюты боятся.

- Чудно, - мужик повернулся к водителю:

- Максим, у тебя рубли есть?

Я тоже, выходит, не при деньгах. Одна надежда на серую карту.

Наконец, и мне досталось положенное - шесть буханок, на десять дней хватит.

- Когда промтоварная лавка приедет? - поинтересовался В.В.

- Одиннадцатого, как обычно, - продавец явно обрадовался случаю поговорить. - Мало у вас денег, в убыток почти ездить. Мы с Машкой, - он кивнул на лошадь, - привычные, а машина одного бензина нажгет... - он и дальше бы развивал тему, но учитель, попрощавшись, отошел. и торговля продолжилась, тихая, смиренная.

Я расстался с В.В., пообещав позже зайти в библиотеку.

Он и библиотекарем был, на полминимума. Никто ничего не читает, но кушать хочется.

Хлебный дух в моем жилье делал его слишком уж обжитым, уютным. Ни к чему это. Прихватив кусок черствого, одолженного хлеба, я пошел под небо. Англичане, например, уважают пешие прогулки, даже любят. И я полюблю.

Возок, расторговавшись, возвращался в Огаревку.

Куча конских яблок парила. К похолоданию. На Ульяну говно парит, знать, мороз повскоре вдарит. Областная примета.

Поле широкое, дорог много, почто мне во след потребкооперации плестись? Я свернул в сторону. А посуда вперед и вперед. Часа полтора шел я. Скоро и назад.

Редкие, когда-то просмоленные столбики в рост, ржавые крюки на них. Съелось железо, дерево прочнее вышло. Ограда когда-то стояла. Шипы без розы.

Я обошел невысокий пригорок. Вот тебе и поле. Застарелым чирьяком возвышался на земле колпак-полусфера. Бетон старый, местами проглядывает арматура. Зияющий вход подманивал. Я заглянул. Памятник третьей пятилетки, линия Ворошилова? Внутри было пусто и мерзко, я поспешил наружу. Всей высоты - метра полтора. Впереди - траншея. Похоже на полигон, старый, давно заброшенный. Поваленные на бок железные фермы, плешины в траве, спекшаяся земля. Небольшой, в общем, полигончик.

Крохотное озерцо могло быть в прошлом и воронкой, но оно - единственное. Еще пара разрушенных капониров, и, самое интересное, узкоколейка. От полигона она шла к югу, там - разъезд Боровой, километрах в двадцати. Пустить поезд нельзя - шпалы вспороты, растерзаны. В войну такое делали при отступлении, на страх врагу. Выжженная земля запаршивела, а восстанавливать, видно, не стали. Я постоял, вспоминая историю с географией. Были здесь немцы, конечно.

Но полигон явно отслужил свое, стал гаженной заброшенной пустошью. Кого, что могли здесь гонять? Огнеметы, свинтопрульные аппараты? Многое напридумывали шарашкины дети.

Где-то у самого края правого глаза болталось пятнышко, серое, нечеткое. Точно крался, примеряясь к горлу, кто-то быстрый, чуткий - стоило повернуть голову, и пятнышко стремительно отлетало назад, за спину. Старое, нерассосавшееся кровоизлияние в глазу, память о маленьком инсульте, плате за чемпионство. Инсультике. Мальчонке.

Я мальчонка маленький, маленькой, гоп!

Мой папаня седенький, седенькой, гоп!

Он лежит в избеночке, во курной, гоп!

Быть мне сиротинушкой, сиротой, гоп!

Попевка невесело ныла в голове, постепенно угасая. Но, словно в отместку, закудахтала курица. Квохтание умиляло до слез - бугры капониров, мертвая земля, ветер тянет едва слышной, но тяжелой химией, а тут курочка яичко снесла. Всюдужизнь.

Курица шумела за бетонным колпаком. Простое яичко, или золотое? Полигон Курочки Рябы, и все эти сооружения - для отражения набегов мышки с длинным хвостиком.

- Вы поосторожнее. Манок раздавите.

- Манок? - я сначала посмотрел под ноги, а потом уж на говорящего. Охотничек, вабильщик. А я губу раскатал на яичко.

- Разве плох? - он поднял с земли коробочку, нажал кнопку, и кудахтанье прекратилось. Охотничек хорош, в старом камуфляже, яловых сапогах, но вместо ружья, тульского, ижевского или даже зауэра - длинноствольный карабин.

- Петушка подманиваете, или лису?

- Любого подманить могу, - он еще раз нажал кнопку, и кряканье, отрывистое, тревожное, разлетелось в стороны. - Серая шейка.

- Магнитофон?

- Синтезатор, - он опять убрал звук. Благословенна тишина, сошедшая на поля Господни.

- Где же трофеи? Бекасы, тетерева, вальдшнепы?

- Не сезон. Иных уж нет, а те далече. Разве что... - он показал рукой в сторону. - поглядеть полезно, хоть и не трофей. Во всяком случае, не мой.

Мы шли по нечистой земле, ветер нес в лицо дряхлость и тлен. Сквозняк в спальне старого сластолюбца. Осень без позолоты.

Очередное низкое, вросшее в землю укрытие, а у входа валялась шкура, грязная, раздерганная. Бросил когда-то баринпод ноги дорогой гостье, бросил и забыл в упоении жизни.

Мы подошли ближе, запах густел шаг от шага. Шкура прикрывала полуобнаженный скелет.

- Собака? - спросил я.

- Горячо.

- Волк?

- Опять горячо.

- Наверное, крокодил, - мне не хотелось трогать падаль даже носком сапога. Прилипнет. Запах прилипнет.

- Это помесь. Собаковолк.

- Вроде Белого Клыка?

- Хуже. У Джека Лондона это верное и благородное существо. А на самом деле ненавидит всех - волка, собаку, а больше всего человека. Нет зверя хуже. Одна радость - далеко не размножается. В первом, реже во втором колене бесплоден.

5